Мы в СМИ

Цены повысились пока на 15%

— Какие новые беды нас настигли в связи с изменившейся ситуацией после 24 февраля — лекарства, оборудование, расходники? Многое из этого исчезнет? 

— Я думаю, что здесь мы, медицина — не онкология, а медицина вообще, в более широком смысле — ничем не отличаемся от всех остальных. 

У всех разорваны логистические цепочки, просто прошло еще мало времени [чтобы их наладить]. Пока последствия незначительные. Вот я сегодня был в больнице — там желтая бумага. Ну, это смешно, в общем, ничего страшного, что бумага желтая. Хотя выросло поколение людей, которые не знают, что такое желтая бумага. Теперь узнают. 

Какие-то более серьезные последствия пока еще, наверное, мы не почувствовали. 

Да, конечно, — повысились цены на лекарства, но не в два раза. По разным позициям, может быть, процентов пока на 15. Я сейчас говорю про наши онкологические лекарства, в среднем по больнице. 

Хотя локальный дефицит и сейчас есть. Не онкологических, а таких, «ширпотребовских» — у нас были проблемы с детскими жаропонижающими. Не могли их купить, привозили из-за границы. 

Но скоро мы столкнемся с уходом с рынка препаратов, которые и так-то, в общем, последние несколько лет поступали с перебоями из-за импортозамещения. Наверное, [это случится] в ближайшие несколько месяцев. Возможно, будет и дефицит расходки, комплектующих для тяжелой техники — КТ, МРТ. 

Пока вроде никто принципиально не останавливал поставки, кроме пары известных компаний. Но за счет логистических проблем мы не можем не столкнуться, как минимум, с подорожанием всех комплектующих, ремонта, обслуживания.

Это, естественно, вынимает дополнительные деньги из системы. 

А по официальным прогнозам, у нас ожидается значительное снижение доходов, рост инфляции. Доходы у людей меньше — соответственно, у государства меньше денег на помощь, которую оно обязано оказывать населению. Цены растут — кстати, не только у нас, а во всем мире. Но у нас, естественно, больше в связи с санкциями, логистическими трудностями. 

«Люди вынуждены прекратить лечение»

— Можете сказать наименования лекарств, с которыми совсем беда?

— Пока в основном с импортными препаратами: фторурацилом, метотрексатом. Это то, что в голову приходит прямо сейчас.

Мы знаем случаи ухода крупных иностранных компаний: BMS, Bristol Myers, который распорядился выключить пациентов из клинических исследований. Это такая «новая этика». Одно дело, когда мы приостанавливаем набор новых пациентов, — по крайней мере, мы тем, кого уже набрали в клинические исследования, даем возможность долечиться. Но Bristol Myers распорядился вывести пациентов из клинисследований. То есть люди, которые получали инновационные лекарства в рамках исследования, просто вынуждены на полпути прекращать лечение.

— Это как с Miltenyi Biotec, которые тоже решили закончить клинисследования? В результате онкогематологические пациенты, в основном дети, не получат клеточную терапию.

— Не знаю, как они официально объяснили причину ухода, но, по сути, это, конечно, называется «накажем». Что бы они ни написали — по факту это «мы накажем пациентов, которые болеют раком, детей, взрослых».

— Может ли быть в каком-то скором времени клеточная терапия, CAR-T терапия, которая проводилась с помощью оборудования Miltenyi, заменена российскими разработками?

— Если какие-то такие разработки есть и они будут как-то реализованы — будет здорово. Но прямо сейчас — мне неизвестно, чтобы люди, которые лишены сейчас такой возможности [лечения], могли бы найти что-то аналогичное в России.

— А может быть, научимся наконец что-то делать сами? 

— Делать — что? Клеточную терапию?

— Например.

— Ну… Научимся — слава Богу. Вопрос — что нам раньше мешало научиться? Я не думаю, что вся эта ситуация, когда меньше денег, больше забот, все дороже, вообще каким-то образом способствует научению. 

Обычно научению способствует, наоборот, избыток денег, возможностей, когда есть у кого научиться, куда съездить и пройти стажировку. Лишение всех этих ресурсов, мне кажется, не очень способствует… 

Да вот мы, собственно, как раз и учились при помощи Miltenyi. Теперь не можем.

«Идет кэнселлинг всего, что касается России»

— Вы чувствуете уже на себе исключение из этого мирового научного контекста? Были ли отменены какие-либо конференции, или, например, кого-то куда-то позвали, а потом отозвали приглашение, или не опубликовали статью?

— Я не наблюдал, чтобы не опубликовали статью из-за того, что авторы были русские. У нас вообще очень мало качественных публикаций российских авторов.

Тут вопрос неоднозначный (смеется). С одной стороны, что касается конференций — ковид уже всем показал, что их можно делать удаленно. Это всегда была больше тусовка, чем научный обмен. И если ты хочешь поговорить с кем-то из иностранцев, то никто не мешает это делать и сейчас при помощи средств удаленной связи. Ты можешь прочитать все статьи, которые тебя интересуют, и просмотреть все конференции — нас не лишили доступа к знаниям.

Многие поездки на конференции спонсировались фармой. Если на Западе у врача есть трэвэл-бюджет, который предоставляет клиника, то у нас это спонсировали исключительно производители лекарств. Это было неплохо, потому что у людей была возможность почувствовать, что такое нормальная конференция. Но ты таким образом всегда попадал в некий конфликт интересов, что само по себе не очень здорово. 

Плюс, по всему миру идет кэнселлинг всего, что касается России. (Кэнселлинг — культура отмены, когда человек или организация подвергается осуждению в профессиональных или социальных сообществах. — Прим. ред.) Буквально пару недель назад слышал, что российскую пациентскую организацию исключили из Европейских онкологических сообществ пациентских организаций. Кого наказали? 

Я не говорю, что это — повсеместно. Многие нормально относятся к русским врачам. Но вот это сочетание, — долго и дорого лететь, карточки не работают, программы финансирования российских стажировок сокращаются — все это не ведет к тому, что у нас будет развиваться обмен клиническим опытом.

Я, например, в своей жизни был на двух больших стажировках в Штатах и в Англии. Сейчас это было бы гораздо, гораздо труднее. Стажировки очень помогли мне как практическому врачу. Многое из того, что я там увидел, сделал здесь, по этим принципам мы продолжаем работать. 

— Почему вы не остались тогда за границей? Сейчас не было бы у вас всех этих проблем. 

— Тут нет простого ответа. Во-первых, были некоторые внутренние причины, которые, возможно, я не буду раскрывать сейчас. Но, помимо всего прочего, было интересно опыт, который я там увидел, реализовать здесь. По большому счету, наш формат клиники — небольшая частная онкологическая практика — был взят мной в Сан-Франциско. Там, кстати, моими менторами были бывшие русские эмигранты.

Мы сейчас реализовываем модель, которую в России больше, я думаю, никто не делает. Пока что реализовываем. Может быть, скоро новый порядок оказания онкологической помощи закроет эту возможность.

Когда я работал в онкоцентре Блохина, мы делали программу лечения детей с опухолями мозга на основе огромного опыта детского госпиталя Лос-Анджелеса. Я там проходил стажировку, мы были на связи с местной профессурой и делали здесь то, что увидели там. Эта программа, кстати, до сих пор работает. 

В Европейском медицинском центре мы с коллегой переняли модель частной практики, и это тоже до сих пор работает. Ребята, которые были в нашей команде, переносят ее на новые площадки, во все новые крупные частные российские клиники. 

Так что обмен практическим опытом пророс у нас здесь, в России, на благо наших пациентов.

— Хорошо бы так шло и дальше. А не вот это вот все…

— Посмотрим. Ждать осталось недолго.

«План — три часа»

— Но допустим, мы возвращаемся каким-то образом в обычную жизнь. Сколько времени понадобится для того, чтобы наверстать упущенное? Или мы отстали навсегда?

— Вы знаете, я такой себе прогнозист… Все, что сейчас происходит, я спрогнозировать не смог.

— Никто не смог. Это не считается.

— То же самое с этим прогнозом. Я, честно сказать, понятия не имею, что нас ожидает. Как я обычно говорю, «план — три часа». И на более долгое время сейчас, мне кажется, глуповато строить планы.

— Но уже сейчас многие ваши коллеги уехали, причем лучшие — только у них есть надежда устроиться на Западе. Уже встала проблема нехватки кадров? 

— Я не соглашусь ни с одним из этих тезисов. 

Во-первых, не многие уехали. Да, уехало достаточное количество моих знакомых. Но это — капля в море по сравнению с общей массой врачей в России. И я не могу сказать, что лучшие уехали, а худшие остались. 

Также я не думаю, что это привело к проблеме с кадрами. Она, конечно, колоссальная, но случилась не после 24 февраля, а гораздо раньше. 

Врачам уехать сложно. Сложнее, наверное, только милиционерам (смеется). Потому что врач — это очень зарегулированная специальность. Чтобы уехать, нужно подтвердить за границей диплом и начать все с нуля. Если я сейчас перееду в ту же Америку, мне надо будет опять проходить ординатуру. Мне неохота уже, честно сказать.

Некоторые коллеги примерно моего возраста уехали и проходят заново ординатуру — всем очень тяжело. Даже не физически, силы пока есть. Но ты уже немного не на том уровне развития и чувствуешь себя в команде ординаторов белой вороной. Это небесполезно — где-то у нас не хватало образования и наша ординатура, конечно, была хуже, чем западная. Но все равно ты уже overqualified (сверхквалифицированный. — Прим. ред.) для ординатуры. Такое ощущение у многих моих коллег.

— Продолжает ли существовать Школа практической онкологии имени Андрея Павленко, одним из организаторов которой вы являетесь? 

— Школа Павленко продолжает существовать и работать. У нас первый выпуск. Трудности она встречает примерно такие же, как и все сейчас. Но мы пока есть. Из преподавателей уехала только Анна Сонькина-Дорман, но как раз ее предмет можно преподавать удаленно. Что она и ее команда делают, и за это ей большое спасибо.